Духовная культура средневековой Руси - А. И. Клибанов

Функции местных гражданских и церковных властей в ряде случаев объединялись. «Коща приход совпадал с волостью, — пишет Копанев, — церковный староста исполнял и полицейские функции (рассматривал уголовные дела и тяжбы. — А. К.)… представлял волость в делах с правительственными учреждениями»[33]. Статья 61 Судебника брала под защиту «честь» попа: «Поп избирался прихожанами на определенный срок. Причем в попы выбирались иногда и не духовные лица, а грамотные крестьяне и посадские. В таком случае они посвящались церковной епархиальной властью»[34].

Статья 62 Судебника оберегала интересы низшего состава причта: дьячка, пономаря, просвирни, церковного сторожа («трапезника»). И они были выборными лицами, облеченными доверием мирского схода. Как пишет Копанев, «церковный дьячок» иногда одновременно был и «земским дьячком»[35].

Таким образом, основные характеристики внутреннего строя прихода в его отношениях с крестьянскими мирами, сделанные Н. П. Павловым–Сильванским и С. В. Юшковым, полностью подтверждаются. Судебник 1589 г. рисует картину жизни многосложной, с иерархией положений и отношений, включающей социально–культурные элементы очень давнего происхождения. В последнем случае мы имеем в виду статьи 65, 66, 70, распространявшие понятие «бесчестья» (и возмещение за таковое) на скоморохов (два рубля), а также на «видм», т. е. ведуней[36]. Профессия ведуней (в отличие от скоморохов) явно считалась «непрестижной», как вытекает из соответствующей (70–й) статьи Судебника: «А блядям и видмам безчестия 2 денги против их промыслов»[37].

Для истории народной духовной культуры Судебник 1589 г. — источник богатый, но именно в аспекте крестьянского правотворчества. Другие сферы духовной культуры крестьянства в нем представлены скупо. Правда, скупость источника тоже источник: возможна ситуация, ковда молчание источника относится к чему‑либо такому, что просто и не требует объяснений, т. е. само собой разумеется в данном социуме. Обратим внимание не только на то, что содержится в источнике, а еще и на то, что отсутствует в нем. Упомянуты мельчайшие персонажи, хотя бы те же взятые за одно с распутницами «видмы». Замечательно чуткий и обстоятельный источник, отзывающийся на широчайший круг общественных отношений, каковые он и кодифицирует, а вот о народных верованиях умалчивает. И это понятно: перед нами волость — приход, т. е. объединение мирян–христиан со всем штатом клириков, служащим удовлетворению их религиозных (христианских) потребностей. А народные верования и не осуждены, и не санкционированы. И это несмотря на то, что обычное право, генетически синхронное и мировоззренчески родственное народным верованиям, послужило основой Судебника 1589 г. Историческая действительность в лице составителей Судебника призывала к переоценке духовных ценностей, что, как можно предположить, и происходило.

Не будем предъявлять к Судебнику требований, которых он по своему характеру правового документа удовлетворить не может. Он сполна ответил на вопросы, входившие в его компетенцию: дал представление о своеобразной структурной единице, сочетавшей гражданские и церковные функции. Из этого вытекает, что явления духовной жизни в рамках этой структурной единицы имели не частичное (внутрицерковное), а общее для населения волостно–приходской организации значение. И само положение местного духовенства как мирского, т. е. назначаемого и смещаемого мирянами–прихо- жанами, находящегося от него в прямой материальной зависимости, обусловливало и его действия, и его проповедь. Следует признать отвечающей действительности общую характеристику сельского духовенства, данную еще Е. Голубинским: «Наши священники были главным образом не священники, а крестьяне, священство же было для них, так сказать, только добавлением к крестьянству и добавлением, несомненно, небезвыгодным (хотя в размерах именно крестьянских, а не дворянских)»[38]. При этом требуется и уточнение:* священники выбирались во многих случаях из числа «прожиточных».

Исследователь имеет возможность вникнуть в духовный мир прихожан благодаря памятникам древнерусской письменности и литературы, которые предназначались для домашнего чтения, тем более что открытие и изучение берестяных грамот значительно расширили представления о контингенте грамотных горожан и крестьян.

§ 2. ЦЕРКОВНОЕ УЧИТЕЛЬСТВО

Роль учительной книги выдвигалась на передний план потому, что в церкви за литургийным богослужением не следовало слово проповедника. Практика проповедей духовенства в церкви возникла лишь в XVII в. Живая проповедь в виде назиданий, предшествовавших исповеди, происходила в церкви, но в широком объеме она осуществлялась за ее пределами (кроме так называемых уставных чтений). Иначе говоря, Слово выносилось из церкви и произносилось во внебогослужебной обстановке. Учительные книги «Пчелы», сборники христианско–назидательного характера «Златоструи», «Златоусты», «Златые Чепи», «Измарагды»и другие позволяют пополнить наши знания о древнерусском человеке. И дело не только в приращении фонда источников. Учительная литература по непосредственным, тесным, ближайшим связям с жизнью, с аудиторией, которой она предназначалась и с которой общалась, дает конкретное представление о внутреннем мире любителей чтения книжного и любителей учения книжного; общественном сознании и психологии рядовых мирян. Это как раз те люди, что избирали из своей среды священников, дьяконов, причетников, отчасти навязывали им свои интересы, отчасти поучались просвещенному слову — уровень грамотности и образованности духовенства все же возвышался и возвышал аудиторию. Человек в учительной литературе Древней Руси — прежде всего рядовой мирянин, труженик земли и промысла, ремесленник. Все (или почти все) разновидности учительных сборников (не в равной мере) послужили исследованию В. П. Адриановой–Перетц «Человек в учительной литературе Древней Руси»[39], во многом дополняющему исследование Д. С. Лихачева «Человек в литературе Древней Руси». Естественно, что В. П. Адриано- ву–Перетц, автора сочинения о русской демократической сатире XVII в., не могли не интересовать предшественники — авторы и переводчики учительной литературы, проповедники, поскольку ряд сочинений в учительной литературе — проповеди.

Исследовательница сознательно избрала своим предметом учительную литературу, имея в виду ее предваряющее значение по отношению к путям последующего литературного развития и особенно дорожа внутренним миром «маленького человека», оказавшимся большим миром духовных запросов и идейных интересов. «Как видим, — писала В. П. Адрианова–Перетц, — учительная литература теоретически подготовила к XVII веку русских историков и их читателей к размышлениям над человеческим характером — над его сложностью и противоречивостью, над совмещением в нем доброго и злого начала»[40]. Учительная литература была ближе к жизни, чем любая другая литература Древней Руси: «Эта литература заглядывала и в самые сокровенные уголки души человека. Она тоже учила «должному» и предостерегала от недостойных поступков, но учила, пристально всматриваясь в действительность…»[41] Учительную литературу мы рассматриваем как связующее звено между низовой культурой и «книжной» культурой интеллектуалов средневекового общества.

Из всех памятников учительной литературы остановимся на «Измарагде» младшей редакции (XV в.), зная, что он вовсе не единственный памятник, достойный изучения в ракурсе смыс- ложизненных и человековедческих проблем XV в. Другие из названных выше учительных сборников имеют более раннее — XII‑XIII вв. — происхождение. «Измарагд», несмотря на свой значительный объем, дошел до нас более чем в ста списках, среди них многие XVI и XVII вв. Особенность «Измараща», отмеченная исследователем А. С. Архангельским, в частности, состоит в том, что внимание в нем акцентируется не на внешних формах культа, а на его внутреннем содержании: «проповедниками чаще всего указывается необходимость — кроме внешнего, обрядового, — внутреннего, духовного исполнения христианских добродетелей..»*[42] На это же указывает автор единственного пока специального исследования об «Из- марагде» В. А. Яковлев: «Тот факт, что сборник, посвященный исключительно разъяснению исповедания веры делом богоугодной жизни, совершенно не касаясь обрядовой стороны религии, как «Измарагд», имел такое широкое распространение, свою литературную историю с XIV по XVII век включительно, прямо Указывает, что он удовлетворял потребностям своих читателей (курсив мой. — A К.)[43]. А. С. Архангельский и В. А. Яковлев выделили особенность «Измарагда» — одухотворение веры как примету времени — и были правы. В сборниках XVI в. иноща встречаются записи молитв. И в тех немногих случаях, коща они встречаются, они доносят высокую волну лирического подъема, глубокую человечность, искренность подлинного чувства. Один из прекрасных тому примеров — «Молитва за отца и матерь умерших» в сборнике XVI в. из Синодального собрания. Пишет ее монах, все в ней православно–ортодоксаль- но, но ничего наружноблагочестивого и внешнеобрядового: